Сорокин: «На этом держатся диктаторские режимы и войны: основная масса людей на все закрывает глаза»

— Я обычно, когда не пишу, рисую, — рассказал российский писатель Владимир Сорокин на Ходорковский LIVE. — Некоторые писатели, известное дело, когда не пишется, мучительно это переживают, впадают в запой или уезжают куда-нибудь в экзотические страны.

Мне легче, потому что по первой профессии я профессиональный график. И когда не пишется, а иногда это длится по несколько лет, я рисую.

В 80-е годы я зарабатывал как художник-график, оформлял, иллюстрировал чужие книги и содержал на это семью. Параллельно писал. А во время перестройки я уже стал писателем.

Когда началась война, мы с женой остались в Берлине, и первые 8 месяцев ничего не писалось вообще. Было очень муторно, было не до литературы и не до графики.

Слава богу, потом как-то что-то стало писаться. И это, конечно, спасительно, потому что каждый день читать новости о том, как люди гибнут и рушатся дома, это депрессивное дело.

Литература мне помогла.

Рассуждая о войне, писатель говорит о ее природе и сравнивает современные события с советскими временами.

— Зло недолговечно, все-таки побеждает здравый смысл и добро. Человечество все-таки не уничтожило себя, хотя есть колоссальные возможности. Но мы живы пока.

Дело в том, что человек — пластичное животное, он выживает в любой ситуации. Он создает некий щит для самооправдания и защиты, рассуждая примерно так: я не могу терять мой комфорт.

И на этом держатся почти все диктаторские режимы и все войны: основная масса людей закрывает на все глаза.

Но я не согласен с тем, что людям надоело читать. У меня другие сведения. Когда наступают такие политические зимы, люди идут в книжный магазин и закупаются хорошей литературой как дровами. Это согревает в такие времена.

Я общаюсь с разными людьми в России, разного возраста — на самом деле сейчас много читают. Потому что телевидение — это пропаганда, кино и театр цензурируются.

Где культурный озон? Литература — это пока самое живое и самое свободное место. Я говорю «пока».

Советская цензура была жестче, книги Солженицына, например, были не только изъяты, но за них давали сроки. И все равно интеллигенция их читала. Они ходили и в ксерокопиях, и в перепечатках.

Литература — это такая стихия, которую как воду завалить бетоном полностью невозможно. Она проточит камни. Письменное слово все-таки это мощь.

А сознание человека так устроено, что он может одновременно проживать несколько жизней. Собственно, как было и в советское время: днем он работал на идеологическом фронте, а ночью слушал джаз и «Голос Америки» и читал Войновича. Двоемыслие.

Я тоже был комсомольцем, но комсомольский билет потом смыл в унитаз.

Но все-таки я родился в тоталитарном государстве и большую часть жизни провел в нем. И до сих пор по капле выдавливаю из себя совка. Это очень мучительный процесс.

Помню, когда вокруг был брежневско-андроповский спертый воздух соцреализма, запреты на все, в мастерских был просто кислород. И мы, надышавшись им, абсолютно пьянели и писали тексты, картины. Это незабываемое чувство. Это и был мой университет.

Творческие люди, прошедшие андеграунд 70-80-х, — это эстетически другие люди. Потому что у нас все-таки была антитоталитарная прививка.

Нынешнее телевидение за эти 25 лет проделало совершенно адскую работу, оно облучало население неоимперской пропагандой. Для людей без антитоталитарной прививки это уязвимость.

Я всю вину за происходящее все-таки возлагаю на демократов ельцинского круга, которые не похоронили советский миф, а как бы отодвинули в угол и сказали, что он сгниет сам.

Увы, он не сгнил, аморальные люди его разбудили — и он поднялся как зомби.

Будущее России — это ее настоящее, а настоящее — это ее прошлое. Значит, будущее России — это ее прошлое. Это замкнутый круг.

У меня нет чувства, что идет Третья мировая война, о которой и я писал в своих произведениях. Думаю, это локальная война. Я всегда доверял своей интуиции. Но хочется очень, чтобы эта война закончилась как можно скорее.

Эмигрантом себя я не считаю, и надеюсь вернуться когда-нибудь на родину, — сказал Сорокин.